Перейти к содержанию

Халхадьян


Рекомендуемые сообщения

 

Страница 1 из 2

 

 

Михаил Васильевич Булгаков

 

 

Халхадьян не восточная сладость и не армянская фамилия. Это название сопки в Хабаровском крае, отгороженной от Амура хребтом Синда Мурхен. С трех остальных сторон на многие километры простираются непроходимые болотные топи.

Левобережье низовий Амура совершенно безлюдно, и мне никогда в жизни не пришла бы в голову идея посетить дикий и угрюмый Халхадьян. Подозреваю, что подобная мысль вообще никого не посещала, во всяком случае, я нигде так и не обнаружил подробных описаний этих мест. Исследователей и путешественников всегда привлекал правый берег великой реки. Еще бы — Сихотэ-Алинь!

Как бы то ни было, августовским вечером я стоял у подножия одинокого, молчаливого Халхадьяна. Каменная гора под собственной тяжестью расползлась к своей подошве пологими склонами и внушала трепет.

Очутился я здесь не по своей воле: геодезисты редко работают там, где им хочется. В задании все подробно расписано: куда лететь, ехать, плыть, чаще — идти; что и как делать. «Какая противная профессия»,— подумает кто-то. А вот и нет, потому что во время работы поблизости нет не только начальства, рядом вообще никого нет. Месяц, два, три, иногда полгода, пока не закончится полевой сезон.

Работа наша по таежным меркам несложная. К примеру, Варлам Шаламов писал, что колымские каторжане попасть в бригаду топографов считали за великое благо. Впрочем, сдается мне, что под благом он подразумевал не работу геодезистов, а возможность очутиться в тайге без конвоя и собак, ну, и доппаек получить — лишний кусок хлеба.

Нас трое: два почерневших от солнца и грязи старших инженера и точно такой же водитель вездехода. Все трое с лицами, опухшими от гнуса, заросшими разбойничьими бородами, все трое облачены в выцветшие добела разодранные хламиды, громко называемые противоэнцефалитными костюмами. Да уж, костюмы...

Вертолет с запасом горючего прилетит через четыре дня, поэтому лагерь разбит основательно. Прочно закреплена палатка, промокший после сильного ливня скарб просторно развешен и разложен на кустах и кочках, заготовлены впрок дрова, а воды — залейся. Неподалеку от лагеря обнаружен небольшой безымянный ручей, наконец-то можно вдоволь, не экономя воду, поплескаться, соскоблить коросту с давно не мытых тел.

Моего напарника зовут Константин Морозов, в таежных делах он большой дока: за пятнадцать лет объехал и обошел Дальний Восток сначала вдоль, а потом и поперек, тонул и горел, плутал в тайге и хоронил погибших товарищей. Вездеходчик Володя Русаков приехал из Западной Сибири, из тамошней хилой теперь тайги, он заметно удивлен необузданностью, какой-то первобытной мощью тайги дальневосточной.

За три месяца, проведенных вместе, я пообтесался, научился ни в чем не отставать от своих спутников, но в душе они все равно продолжают считать меня столичным пижоном. Тут уж никуда не денешься, мне приходится разделять участь всех москвичей, оказавшихся в провинции. Что ж, наверное, это справедливая расплата за пренебрежительное отношение к «гостям столицы». И теперь мне частенько нужно доказывать, что я не совсем пропащий человек. Вот и сейчас, взяв двустволку и горсть патронов, я отправился к ручью, пообещав, что на ужин будет утиный бульон.

Топкие берега ручья совершенно лишены растительности, но это меня не смущает. Я уже успел привыкнуть к тому, что на Дальнем Востоке повадки зверей и птиц отличаются от поведения их европейских сородичей. К невзрачному ручью в любое время могут пожаловать и глупые утки, и беспечный, никого не боящийся медведь.

Я выбрал небольшой куст шагах в двадцати от воды, спрятался в него и, присев на кочку, стал ждать. Ожидание в таежном болоте правильнее назвать борьбой за существование. Хочет жить, а значит, если не съесть, то до последней капли выпить мою кровь гнусное комарье. Я тоже хочу жить и для этого должен беспрестанно махать руками, дергаться и браниться. Но если я буду вести борьбу такими методами, прощай утиный бульон, утки облетят размахивающее руками чудище за версту. И я не веду борьбу, а усилием воли заставляю себя верить в чудодейственную силу антикомариной жидкости.

В тот момент, когда не оставалось сил терпеть кровожадных насекомых, когда стало трудно различать границу ручья и берегов, на воду с шипящим свистом опустились две утки. Выстрел встряхнул меня, расколол тишину, вздыбил на ручье воду и погубил уток, но на кровососов не произвел ни малейшего впечатления. Но теперь — шалишь! Я вскакиваю с кочки, хлопаю-шлепаю руками по лицу, растираю по коже раздувшихся от крови комаров и вприпрыжку бегу к воде. Молниеносно хватаю два маленьких, еще теплых комочка (мать честная, это что ж за утки такие? Чирки?) и с гордым видом спешу к лагерю.

В котле уже что-то булькает, пенится, щипать добычу некогда, проще снять с птиц шкурки вместе с пером. Тут-то я обратил внимание на зубастые клювы уток. Что за птенцы птеродактиля? Крохали не крохали... До этого я никогда лутков не видел, но все-таки смекнул, что самый крохотный из крохалей и есть луток. Ну что ж, отведаем лутков.

Подозрение в сомнительных вкусовых качествах маленьких уточек зашевелилось во мне, когда от котла сначала слабо потянуло рыбешкой, а затем все явственней запахло настоящей ухой. Голод не тетка, и мои товарищи с молчаливым мужеством загремели ложками. Мужество не покидало их до отбоя, и только перед сном Русаков посоветовал мне не стрелять по птицам в темноте, добавив, что здесь водится много летучих мышей размером с чирка или чуть поменьше — с лутка.

Назавтра мне и Косте предстоял подъем на Халхадьян для точного определения геодезических координат вершины сопки, но даже крепкий и вязкий, как деготь, утренний чай не истребил во рту вкус птичьей ухи.

Прихватив с собой инструменты и сухой паек, мы медленно поднимались по склону. Миновали дубраву, сплошь изрытую кабанами, задрав головы, полюбовались огромными ильмами, густыми зарослями виноградника и лимонника, подивились обилию белых грибов, а через пару часов были на вершине Халхадьяна.

Воздушная дымка помешала нам быстро провести наблюдения на соседние ориентирные пункты, и, промучившись почти весь день, мы выполнили работу лишь к вечеру.

Спускаясь к лагерю, несколько раз поднимали рябчиков и слышали, как где-то в стороне от нас тяжело взлетали невидимые большие птицы. Но сегодня охота не входила в наши планы. Главное — работа. И теперь, когда она выполнена, впереди целых три свободных дня. Три! Кому еще не нравится работа геодезистов?

К лагерю мы возвращались в сумерках, и я в очередной раз поразился способности Морозова (ведь не зверь и не нанаец!) ориентироваться в нехоженой тайге. Колодины и циклопические выворотни то и дело преграждали путь, заставляли сворачивать, обходить их, кружиться на одном месте, но мой напарник упрямо продвигался вперед, и вскоре сквозь непролазную чащу замелькал крошечный огонек костра.

Володя суетился у огня и негромко напевал попурри из модных в те годы прилипчивых бамовских песенок. Заслышав наши шаги, он умолк, скромно присел поодаль на корягу и стал лениво обмахиваться роскошным опахалом из папоротника.

Нашему взору открывается идиллическая картина: рядом с костром в квадратном жестяном ведерке для машинного масла красуется огромная охапка лесных и болотных цветов. Ужин приготовлен загодя, начисто выскоблены миски и кружки. Аккуратно разложены на листьях-лопухах сухари и горстка окаменевших, извлеченных из загашника конфет «Цитрон». От всего веет приподнятым настроением повара и сообщает предстоящей трапезе торжественность.

Наш кулинар некоторое время наслаждается произведенным эффектом, затем берет черпак и широким жестом приглашает к столу.

Похлебку из консервированных щей, гречневой каши, белых грибов, тушенки и чего-то еще мы съели с большим, воодушевлением. Опорожнить котелок за один присест, даже трем мужикам, нелегко, надо оставить место и для второго блюда, но его нет. Первое блюдо одновременно и второе.

Кажется, что в переполненные желудки никакая еда не влезет, но чай, сдобренный ягодами лимонника, совсем не еда. Поэтому его можно выпить сколько угодно, хоть ведро. Нет, лучше полведра, а оставшийся, остывший за ночь, допить утром.

Секрет праздничного ужина открылся, когда Русаков как бы невзначай сказал, что нашел... женьшень. Время для этого сообщения он выбрал с таким расчетом, чтобы за едой мы не поперхнулись.

Володя подбросил в огонь хворост, залез под вездеход и достал оттуда перепачканную мазутом тряпицу. Выждав паузу, он при ярко разгоревшемся пламени развязал узелок.

Ожидая увидеть нечто необычное, я весь напрягся, но, взглянув на женьшень, чуть не рассмеялся: корень как корень, похож на небольшое кривое веретено желтоватого цвета с множеством мочалистых отростков.

— Как ты думаешь, Костя, граммов пятьдесят в нем будет? — спросил

Володя у Морозова.

И тут наш опытный таежник сплоховал. Он заявил, что никогда женьшень не видел. И насмешливо добавил: «А с чего ты взял, что это женьшень, может быть, это обычный хрен, какая-нибудь лесная разновидность дикого хрена, ты его на вкус попробуй».

Новоиспеченный корневщик опять полез под вездеход и извлек из-под него небольшой полуметровый стебель с разлапистыми листьями, увенчанный красивой розеткой красных ягод.

— Вот смотрите, вы видели где-нибудь такое растение?

Нет, такого не видели. Мы проехали сотни километров, избороздили весь Средний Амур, самые глухие его закоулки, нам встречались десятки различных таежных цветов, но все они примелькались и удивляли лишь при первой встрече. А потом снова попадались на глаза, иногда через неделю, через месяц, но попадались; часто — в несметных количествах. Тонкий стебель с красными ягодами мы не встречали ни разу, и это обстоятельство стало возбуждать наше любопытство, окутывая находку таинственностью.

А Володя продолжал рассказывать, что корень он нашел под ильмом, когда собирал грибы. Битых три часа он обшаривал лес вокруг найденного корня, но ничего похожего так и не нашел, кроме тех цветов, что украшали наш сегодняшний вечер.

Морозов неопределенно хихикнул. Володя снова подбросил в костер сухие сучья, а я, не отрывая взгляда от корня и стебля, лихорадочно ворошил в памяти все, что когда-нибудь слышал или читал о женьшене. В голове всплывали и исчезали обрывки книжных страниц о манзах, хунхузах, одичавших стариках корневщиках с суковатыми посохами, мудреные китайские слова: липие, синтие... Стоп! Это лее количество листьев на стебле. А сколько их у найденного корня? Четыре. Допустим...

Морозов, оказывается, тоже молчал не зря.

— Ну, вот что, ребята. Женьшень к северу от Хабаровска не растет, это я точно знаю и вообще никогда не слышал, чтобы здесь находили корень.

— А я, по-твоему, что нашел? — обиделся Русаков.— Кто его искал на Халхадьяне, ведь до Амура тридцать километров сплошных болот, как по мари доберешься сюда? А зимой, тю-тю, нет женьшеня! Скажи-ка лучше, какая у него цена, сколько он рубликов стоит?

Настал мой черед, я вспомнил, что это растение встречается только в кедровых лесах, а на Халхадьяне ни одного кедра нет.

Володя сразу же сник и забросил найденный корень в кусты. На сегодня легенд хватит. Пора спать, утро вечера мудренее.

Когда я уже начал дремать, рядом заворочался Морозов и тихо сказал, что лет сто назад на Халхадьяне рос кедр.

— Видели на сопке большие зеленые кочки? Одну из них я пнул ногой, необычная кочка-то, очень похоже, что это старые, почему-то не сгнившие пни кедра. И все остальные кочки такие же. Выходит, кедрач сгорел, а на его месте вырос лиственный лес, ну, елочки маленькие кое-где. А корни женьшеня при пожаре могли уцелеть. Спокойной ночи.

Володя тут же перестал храпеть, выскочил из палатки, разыскал выброшенный корень и спрятал его под голову.

Сон был неспокойный, хотелось хотя бы мысленно приблизить завтрашний день, чтобы сразу же залезть на сопку. Я и предлог, как мне казалось, придумал удачный. Мол, извиняюсь, ребята, за давешнюю птичью уху. Угощу вас, дорогие мои, вкуснющими рябчиками. И не отказывайтесь, угощу!

На следующий день друзья без энтузиазма выслушали предложенное мной изысканное меню. «Валяй,— сказал Морозов,— мы тоже поблизости погуляем, а то гнус совсем заест, на ходу-то он не так донимает».

Какое хамство! Они даже не удосужились замаскировать свои планы. Что ж, посмотрим, кто из нас настоящий следопыт...

Почти половину дня я выписывал немыслимые зигзаги и кренделя по Халхадьяну, обшаривал квадратно-гнездовым способом самые, на мой взгляд, рябчиковые... тьфу ты, женьшеневые, конечно, места. Я воображал себя Пржевальским, Дерсу Узалой и Злым духом Ямбуя одновременно, пару раз даже осенил себя крестным знамением, но тщетно. В конце концов согласился на выводок рябчиков, но и их разыскать не удалось.

С досады я стал пинать ногами попадающиеся на глаза зеленые кочки. Действительно, нутро у них было какое-то древесноволокнистое, а уж кедровое оно или еловое — не разберешь, одна труха и гниль.

Халхадьян обширен, все его потаенные закоулки и за неделю не обыщешь. Сюда бы роту солдат, а лучше батальон, и чтобы дать им строгий приказ: прочесать все до последнего сантиметрика, в армии-то приказы не обсуждаются...

Я почти отчаялся и решил спускаться с сопки, когда из-под моего сапога выбежали темные, похожие на обычных трехмесячных цыплят птицы. Одна из них удирать не стала, а, вспорхнув, села в нескольких шагах от меня на нижнюю ветку березы. Дикуша!

Не помню, существовал ли тогда нынешний запрет на охоту за дикушей, но если нет, то у меня все равно не поднялась бы рука стрелять в редкую птицу, по-дружески усевшуюся рядом со мной. Кому пришло в голову назвать ее дикушей? Иная домашняя птица (гусь, например) предпочитает держаться от чужого человека на более почтительном расстоянии, чем доверчивая дикуша. Конечно, руками ее не изловишь, но при известной сноровке птице молено надеть на шею петлю, прикрепленную к длинной палке. Вот только не знаю, как называется или назывался этот не слишком остроумный способ охоты: «надевание петли на шею»? Брр... Охотнику с такой снастью я руки не подам.

До вершины сопки совсем немного, вчера я уже побывал на ней, и новый штурм высоты не входил в мои планы. Но когда вершина так близко, трудно удержаться от соблазна и не покорить еще раз скромный, не значащийся в альпинистских святцах пик. Ведь именно с него открываются пейзажи, которые из болота никогда не увидишь. А женьшень...

Черт с ним, с женьшенем, не корневщик же я в самом деле! Ну, не нашел, что поделаешь.

На самой маковке Халхадьяна — крошечном каменном пупке — нагромождения скальных пород и отдельных камней образовали причудливые очертания допотопных чудовищ и животных. Странно, но днем раньше я не обратил на них внимания. Неподвиясные звери и птицы навечно застыли в различных позах: изготовившийся к решительному броску лев, скрученный бухтой огромных колец удав, а на нем восседает настороженно вытянувшая шею каменная птица, удивительно напоминающая глухаря. Кстати, здешний его подвид так и называется — каменный.

Глухарь вдруг с грохотом срывается с каменного удава и неторопливо, как бы с ленцой летит над деревьями по склону сопки. Я успеваю сорвать с плеча ружье и дважды выстрелить вслед улетающему охотничьему счастью. Заряды мелкой дроби, приготовленные для рябчиков, глухарю нипочем, и он все летит и летит над лесом до тех пор, пока я не теряю его из виду. Но какой же охотник так запросто, за здорово живешь упустит птицу счастья? Я отчаянно подпрыгиваю и успеваю заметить, что глухарь, мягко взмахнув крыльями, уселся на высоченную лиственницу. Вот тебе раз. Так же, как и кедр, за два дня мне ни разу не попадалось на глаза это в общем-то заурядное для Дальнего Востока дерево. «Затерянный мир», да и только: женьшень, дикуша, лимонник с виноградом, теперь еще и лиственница в единственном экземпляре откуда-то взялась.

Сколько времени просидит на дереве глухарь, известно одному Богу, но скорее всего у Всевышнего столько забот, что и он этого не знает. Эх, чуть пораньше бы догадаться, что за загадочные большие птицы «тяжело поднимались где-то в стороне».

Нас разделяют двести метров, не больше. Половину пути я преодолеваю, не разбирая дороги (а откуда бы ей здесь взяться?), бегу вниз сломя голову, не таясь. Надо во что бы то ни стало преодолеть как можно скорее первые сто метров.

За руки, за ноги и ружье цепляются переплетенные лианами кусты, ветки, и я падаю в них со всего маху, плашмя. Зеленый матрац мягко пружинит, в непредвиденной обстановке есть даже что-то приятное, во всяком случае, можно перевести дух.

После очередного падения, когда затея стала казаться бессмысленной, я поднял голову и увидел слева от себя просвет. Раздвинул кусты, стал внимательно осматриваться — вот же она, лиственница! И глухарь никуда не улетел, сидит себе на дереве, родимый. До лиственницы шагов шестьдесят, но через открытую поляну к ней не подойти.

В боковых ячейках патронташа хранятся мощные патроны с первым номером — крупными свинцовыми шариками диаметром 4 миллиметра. В одном патроне двенадцатого калибра таких дробин больше полусотни. Страшные заряды дождались своего часа: смертельная сеть из маленьких круглых пуль должна накрыть глухаря непременно. Осталось выбрать на ближнем дереве удобный сучок и опустить на него подрагивающие стволы.

Сразу же после выстрела глухарь исчез. Я понял, куда он делся, только через несколько мгновений, потому что, слетев с макушки лиственницы, птица, не взмахивая крыльями, стала планировать прямо на меня. Наконец я ее увидел, и второй выстрел поставил точку в нашем единоборстве. Глухарь не упал на землю, а не останавливаясь, как подбитый самолет, со всего лёта врезался в крону стоящего за моей спиной дерева. И тут же стал грузно падать, переваливаясь с ветки на ветку, пока не застрял в развилке березы. Между прочим, тоже каменной, есть и такая в дальневосточной тайге.

Дело сделано, охота закончена — до застрявшего в развилке глухаря можно дотянуться палкой. Я сбросил с плеч рюкзак, вылил на голову и руки целый пузырек антикомариной жидкости и разлегся на траве. Медленно обламывая листья щекочущего лицо папоротника, потягивал папиросу и глядел на глухаря. Раскрытым крылом птица зацепилась за основание толстого сука, свесилась безжизненным телом вдоль ствола и никуда улететь уже не могла. Никуда не денется и каменная береза. Теперь надо срубить длинную жердь и слегка подтолкнуть глухаря. Что ни говори, а все-таки я не последний пижон.

...Топор вошел в ногу чуть ниже коленного сустава, но не в мышцы, а в кость, в то место, где она прикрыта только кожей. Угол атаки оказался таким, что лезвие вонзилось точно так же, как бывает, когда делают зарубку на дереве.

На топоре крови не было, но в голенище сапога появилась прорезь. Боли я не ощутил и срубленной жердиной достал-таки с дерева злополучного глухаря.

Уже спрятав топор и добычу в рюкзак, я почувствовал острую боль и услышал в сапоге странное хлюпанье, от стопы до колена левая нога словно погрузилась во что-то горячее. Я сел на выворотень, стянул сапог и вылил из него стакан или полтора крови. Рана белела надрубленной костью и была длиной около двух сантиметров.

Всему, что происходило потом, меня никто никогда не учил, но сделал я все правильно: отхватил топором голенище сапога, лямки от рюкзака и рукав своего противоэнцефалитного костюма. Сыромятными лямками-ремнями крепко перетянул бедро, а рукав распластал на ленты и перебинтовал ими рану. Пошел в дело и ружейный погон. На раненую ногу можно было опираться, от сердца отлегло, и я побрел по склону Халхадьяна. Стянутые мышцы быстро онемели, нога плохо сгибалась в колене, и ее приходилось волочить будто чужую, выпутывать из густой травы и кустарника. Вооружившись дрыном, я все же кое-как ковылял, благо путь мой лежал под гору.

Проклиная глухаря и свою нерадивость, я медленно тащился в сторону лагеря, но боль не проходила. Обычная усталость, постепенно превращаясь в слабость, усиливалась, грозила перерасти в безразличие. Нужен отдых, но короткий, потому что кровь все еще сочилась из раны. Я остановился и присел.

В пяти шагах от меня, укрытый тенью липы, одиноко стоял уже знакомый мне прямой зеленый стебель с розеткой красных ягод. Нашел, нашел корень!

Отломив розетку и сунув ее в карман, я привалился спиной к липе, закрыл глаза и представил себя корневщиком — искателем женьшеня, пробирающимся таежными тропами по горным хребтам и распадкам. Лишь узкому кругу посвященных известен смысл тайных знаков и затесей на деревьях вдоль троп...

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Страница 2 из 2

 

 

 

Я открыл глаза, повернулся, оглядел сморщенную толстую кору липы, и мне стало чудиться, что в ее узорах читаются какие-то замысловатые китайские иероглифы и стрелки. Одна из них как будто бы указывает вверх. Поднял голову, но, кроме ветвей, ничего не увидел. И тогда я заглянул за липу.

 

То, что оказалось за деревом, заставило меня рассмеяться, но из-за боли в ноге я лишь скривил рот, а не захохотал.

 

Три, пять, десять...— на всем видимом пространстве поляны тут и там красовались стебли с зелеными разлапистыми листьями и красными ягодами. В общем, все получилось точно так же, как и с остальными цветами, которые мы встречали в тайге. Из редких и редчайших они вдруг превращались в красивые, но банальные растения, в обычную траву.

 

Из-под большой коряги выскочил бурундук и, приподнявшись на задних лапах, стал насмешливо верещать и свистеть. Тебя еще здесь не хватало!

 

Со злости я сшиб несколько стеблей дрыном и опять стал спускаться с Халхадьяна. «Как же, раскатали губы три дурака, женьшень они нашли. Манзы-фанзы, липие-синтие, елки-палки...»

 

Уже и не помню сейчас, что меня заставило в какой-то момент усомниться в своих силах. Скорее всего просто испугался, когда увидел, что бинты из рукава куртки насквозь пропитались кровью и стали мокрыми. Закружилась голова, я сел на валежину, зарядил ружье и выстрелил. Подождал несколько минут и снова выстрелил, потом еще и еще. Прошло достаточно много времени, прежде чем совсем рядом раздались ответные выстрелы. Позже выяснилось, что товарищи, оставив свое оружие в лагере, мирно ловили в ручье гольянов и, услышав мои первые редкие выстрелы, не сразу сообразили, что стряслась беда.

 

Я отозвался на тревожные крики, и вскоре Морозов и Русаков были рядом со мной. И слава Богу, потому что идти без посторонней помощи я уже не мог.

 

В наступившем вечере помню лишь отрывочные картины, словно вспышкой высвечиваемые из непроглядного мрака: громадный костер, раскуроченная на белой простыне большая походная аптечка, вконец «отсохшая», фиолетового цвета нога, испуганные лица Кости и Володи.

 

Наутро они объяснили, что в темноте все воспринимается страшнее, чем днем, даже мысли становятся ночью мрачными. Вот друзья и попытались с помощью огня создать иллюзию дневного света.

 

Еще я помню, что Володя хватался за голову и все повторял: «Вот сдался на нашу голову москвич...» Правда, сам он впоследствии это отрицал. Помню, что ужин, которым они пытались меня накормить, организм не принял.

 

Утром, неловко повернувшись, я вскрикнул от боли и очнулся. Оглядел перевязанную ногу. Нога как нога, только опухла немного. А синюшность почти исчезла. Если не брать в расчет ногу, чувствовал я себя неплохо, но в ушах стоял непривычный звон и тело было таким слабым, что желание двигаться отсутствовало полностью. Во рту — великая засуха, хотелось не просто пить, но погрузить голову с открытыми глазами, ртом, ушами и ноздрями в холодную воду и держать ее там до тех пор, пока голова не станет прохладной снаружи и внутри.

 

Морозова в палатке не было, а Володя тут же протянул мне кружку с чаем и участливо спросил: «Живой?» И еще сказал, что я «хороший охотник: глухаря не бросил,— настоящий московский зверобой».

 

Я поведал ему о том, что произошло, упомянул и о множестве «женьшеней». Володя оживился. Оказывается, они с Морозовым тоже долго шарили на склонах Халхадьяна, но в отличие от меня ничего не нашли и продолжали думать, что первый найденный корень — настоящий.

 

К обеду из тайги вернулся Костя и стал о чем-то шушукаться с Русаковым. Я лежал в палатке, до меня долетали отдельные слова: гематоген, гемоглобин, зюбряка (изюбр), коза (косуля),— но о чем шептались, я так и не понял.

 

После совещания друзья протиснулись в палатку и выволокли меня вместе со спальным мешком на траву. Старались говорить бодрыми голосами, а сами все время озабоченно косились в мою сторону. Я достал из нагрудного кармана маленькое зеркальце. Загар с лица куда-то исчез, и оно было почти белого цвета, особенно неприятного в обрамлении черной бороды. Руки тоже побелели, и на них стали хорошо видны синие тонкие жилки.

 

Мои манипуляции с зеркальцем заметил Володя и произнес речь:

 

— Ты не бойся, это просто из тебя кровь вытекла. Мы сегодня косулю раздобудем, дело сразу на поправку пойдет. Понимаешь, Костя с самого утра сидел у ручья, зюбряку видел, только зверь далеко вышел, а все косули на мари паслись, черт их знает, почему они не вышли к реке. Но ты не пугайся, козы никуда не денутся, они сейчас от жары попрятались, а вечером опять на марь выйдут. Костя будет их стеречь и подстрелит из карабина, нанайцы его учили скрадывать косуль. Давай-ка сюда нам зеркало, чего ты уставился, еще расколешь его, обрежешься. Ты сейчас глухаря пока покушай, сгущенки целую банку, а лучше две выпей. Вечером Костя козу убьет, мы тебя парной печенкой накормим, у тебя сразу гемоглобин повысится, будешь румяный, как красная девица, вот тогда и гляди на себя в зеркало.

 

После «речи» Русаков и Морозов стянули с меня окровавленные штаны, сняли повязки и, как заправские врачи, долго колдовали над раной, поминутно заглядывая в аптечную инструкцию и перебрасываясь словами «перекись водорода», «марганцовокислый калий», «стрептоцид».

 

Свою левую ногу я разрубил во второй раз, впервые это случилось под Москвой, по счастью, рядом с больницей. Никаких осложнений тогда не было, но сейчас я вспомнил вытекающую из сапога кровь, и у меня снова закружилась голова.

 

Костя спокойным голосом говорил, что рана пустяковая, гангрены не будет, мол, это даже хорошо, что я рубанул ногу недалеко от аптечки, могло быть и хуже. И пообещал как-нибудь рассказать о том, что могло быть,— таких историй он знал действительно много, как-никак два года проработал в отделе техники безопасности большой экспедиции.

 

Ближе к вечеру, когда повеяло легким ветерком, Морозов, взяв карабин, опять ушел. Уже совсем стемнело, когда со стороны ручья донеслось эхо резкого выстрела.

 

— Ну, вот,— обрадовался Володя,— сейчас Костя козу принесет, знаешь, сколько в ней гематогена и гемоглобина!

 

Костя и вправду приволок небольшую косулю и сразу же, подставив под голову котелок, перерезал ей горло. Затем слил темную густую кровь в большую кружку, бросил в нее щепотку соли и протянул мне. Этого я никак не ожидал, и меня от отвращения передернуло.

 

— Пей, так надо. Завтра прыгать будешь. Со мной нанайцы в тайге работали, так они частенько кровь пили, и я пил. Вот, смотри,— сказал Морозов и сделал два глотка. Точно сделал — я видел, как дергался у него кадык.

 

 

 

786F460D3715-11.jpg

В экспедиции. Фото автора

 

 

 

Если бы я знал, что после кружки теплой крови мне еще придется съесть сырую и такую же теплую рыхлую печень! Уверен, что брезгливые читатели не одобрят подобный «стол», но очень уж мне хотелось на следующий день «прыгать».

 

Гемоглобин из крови косули за полчаса не мог (или мог?) превратиться в мой собственный, но мне полегчало, я разошелся не на шутку и стал пугать Русакова тем, что съем найденный им корень.

 

Разговор зашел о женьшене. Володя отказывался верить, что нашел обычное, но неизвестное нам растение и что «женьшеней» на сопке растет тьма-тьмущая. Тогда я достал из кармана сорванную вчера розетку с ягодами. Вещественное доказательство подействовало на друзей отрезвляюще, они замолчали и легли спать.

 

А я опять думал о женьшене, вспоминал прочитанные давным-давно книги Арсеньева и Байкова о Дальнем Востоке и постепенно впадал в забытье, проваливаясь сквозь разверзшуюся толщу десятилетий в прошлое.

 

Волшебная машина времени перенесла меня в начало века, в глухую маньчжурскую тайгу. И вот я уже сижу в окружении китайцев у очага. Вдоль стен глинобитного жилья устроен хитроумный дымоход — кан, дающий тепло и уют.

 

Манзы по очереди угощаются из стоящего в центре очага блюда и почтительно называют меня Цай Дунем. Я-то прекрасно знаю свое настоящее имя, но не возражаю: очень уж обходительные китайцы, особенно трясущийся от старости Лу Пинь, предложивший мне свою трубку. Разговор ведется на редком маньчжурском наречии, и обращение Цай Дунь означает высшую степень уважения, а буквально переводится как «владелец капитала». Какого именно, мне пока не известно, но ощущение собственной значимости начинает распирать все мое существо.

 

Мудрый Лу Пинь недавно побывал в Пещере Четырех Духов и теперь живописует о своем паломничестве, злых хунхузах, больших запасах спирта на фактории Сы Чуань и о страшном тайфыне (тайфуне), пронесшемся над Пещерой и разрушившем кумирню.

 

Как и все присутствующие, я одет в синий бумажный костюм и улы — легкие обутки из невыделанной кожи дикого кабана. Я попыхиваю длинной трубкой и с удовольствием вдыхаю приятный, щекочущий ноздри аромат редких таежных трав.

 

Когда речь заходит о женьшене, китайцы настораживаются, приходят в сильное волнение и устремляют свои горящие взоры в мою сторону. Я оглядываюсь: на закрепленных в стене деревянных штырях, словно на вешалках, висят большие корни женьшеня. Так вот в чем причина уважительного отношения к моей персоне! Я стараюсь придать своему лицу выражение спокойной гордости, но в разговоре активно не участвую, многозначительное молчание более всего соответствует моему положению: я все-таки Цай Дунь.

 

Однако манзы с нетерпением ждут от меня подробного отчета о том, где я раздобыл женьшень, и мне приходится, не нарушая тональности беседы, витиевато распространяться о своих многомесячных блужданиях по тайге, полных лишений поисках в Хуа Цзяньгоу и Мочу Цзыгоу. Моих слушателей буквально потрясает рассказ о жуткой встрече с полосатым амбой на Лефухе. Когда же я открываю тайну и говорю, что нашел корни на Халхадьяне, манзы недоуменно переглядываются и цокают языками.

 

Наконец милейший Лу Пинь, потребовав тишины, торжественно сообщает, что сегодня самое время помолиться Великому Духу и совершить обряд Вэнь Ху. Последние слова старика тонут в одобрительных возгласах, и все торопливо покидают фанзу.

 

Рядом с жилищем, в тени исполинской липы спряталась древняя кумирня. В подмытых половодьем корнях дерева образовался крошечный водоемчик, периодически заполняемый чистой дождевой водой, здесь-то манзы и собираются совершить священный обряд.

 

К своему стыду, я не знаком с обрядом Вэнь Ху и на всякий случай осторожно намекаю на его целесообразность, но китайцы дружно протестуют и тихо о чем-то совещаются. Посоветовавшись, они направляют ко мне Лу Пиня. Он опускается передо мной на колени и говорит, что поскольку Вэнь Ху совершается один раз в сто лет, то откладывать никак нельзя, и не откажусь ли я оказать им милость и, будучи Цай Дунем, совершить двойное Вэнь Ху. От такого внимания я окончательно расчувствовался и, конечно, принял это лестное предложение. О да, спасибо, я согласен, кто же откажется от Вэнь Ху, да еще двойного! Жди потом сто лет — не дождешься.

 

Манзы окружили ямку с водой и попадали ниц. Лу Пинь извлек из кумирни небольшой деревянный чурбачок и завернутый в кедровую кору кривой ржавый нож. Омыв лицо и руки в воде, он вознес к небесам просветленный взор, пробормотал короткую молитву и, положив левую ладонь на чурбачок, быстрым взмахом ножа отхватил на руке мизинец. Его примеру с восторгом последовали остальные манзы.

 

Настал мой черед. Должен сказать, что за совершающимся на моих глазах ритуалом Вэнь Ху я наблюдал совершенно спокойно, даже несколько отрешенно.

 

Я встал на колени, произнес заклинание и посмотрел в священную воду. Именно в это мгновение в мою цай-дуньскую голову стало закрадываться сомнение: из водоема на меня смотрело не мое лицо с окладистой бородой — лицо Михаила Булгакова, а раскосая скуластая физиономия с длинными висячими усами и жиденькой козлиной бороденкой. Остроконечная шляпа из камыша прикрывала заплетенные в косичку длинные волосы, и эта тоненькая шутовская косичка окончательно вернула меня на грешную землю. Я в растерянности оглянулся на своих счастливых «единоверцев» с отрубленными мизинцами. Их лица выражали неземное блаженство, но я вдруг смертельно перепугался. «Эй, мужики,— завопил я по-русски,— мы так не договаривались! Никакой я не Цай Дунь и никакого Вэнь Ху делать не буду — ни одноразового, ни двойного!..»

 

— Что с тобой? Успокойся, ну, какой из тебя Цай Дунь,— раздался над

 

моей головой ласковый Костин голос.

 

Он зажег свечу и, потрогав ладонью мой лоб, покрывшийся холодной испариной, задумался. Покопавшись в лекарствах, достал склянку с ядовито-зелеными таблетками, заставил проглотить сразу две штуки и выпить небольшой котелок заваренного на лимоннике сладкого чаю. Затем Морозов обмотал мою голову сухим полотенцем и, приговаривая: «Спи, Цай Дунь, спи»,— потушил свечу.

 

А утром... Утром я проснулся со свежей головой, желанием вскочить на ноги и выбежать из палатки. Чудеса! Неужели для полного счастья мне только и не хватало кружки козлиной крови? Снова захотелось жить, я без посторонней помощи выкарабкался из палатки, но наступать на больную ногу все же не мог.

 

Костя с Володей, крутившиеся у костра, очень обрадовались моему появлению и сразу вручили мне костыль из обычной палки с приколоченным к одному концу толстым круглым брусочком. Для комфорта они обмотали кругляш войлоком, и я, как знаменитый предводитель пиратов Джон Сильвер из «Острова сокровищ», стал костылять взад и вперед по всему лагерю.

 

Оказалось, что друзья ранним утром успели сбегать на сопку, чтобы воочию убедиться, что «женьшеней тьма». Они разыскали найденные мною корни и выкопали самый большой из них.

 

— Смотри, какой красавец, граммов двести будет,— улыбаясь, говорил Володя,— возьми на память, в Москве у себя на даче посадишь, может быть, примется и вырастет, будешь вспоминать о Халхадьяне. И ягоды тоже прихвати, посеешь. Тогда и узнаешь у кого-нибудь, что за корни мы здесь нашли. Пусть-ка пока посохнут. — Володя рассыпал ягоды и водрузил оба корня — свой и мой — на капоте вездехода.

 

Я рассказал спутникам о своем странном сне, но они еще ночью смекнули, куда я «ездил на машине времени». Костя подозрительно посмотрел на меня и спросил, откуда я знаю китайский язык. Сам он когда-то увлекался дальневосточной топонимикой и если не овладел разговорным языком и иероглифами, то значение многих китайских и нанайских слов и выражений знал. Например, он растолковал, что означают произнесенные мною во сне слова Хуа Цзяньгоу (долина, в которой много цветов), Мочу Цзыгоу (долина, где растет много грибов), Лефухе (река счастливой охоты)1.

 

После утреннего осмотра «врачи» поставили диагноз: кость не гноится, воспалительного процесса нет, рана подсыхает. Если такими темпами дело пойдет и дальше, то меня можно будет «выписывать» через полторы-две недели. В случае моего отъезда именно столько же времени понадобится, чтобы подобрать мне замену. Такой расклад. Морозов и Русаков пьют чай и смотрят на небо: к полудню прилетит вертолет. До полудня еще больше двух часов, и они уставились в небеса по другой причине: они ждут, что я им отвечу.

 

А что тут говорить? Не желаю лететь на базу, хочу вместе с вами сидеть у Халхадьяна! Хочу пить чай с лимонником, кушать суп из белых грибов и жаркое из каменного глухаря и парной козлятины!

 

Повеселевшие друзья перестали глядеть на небо и кинулись готовиться к встрече «вертикального».

 

Володя доставал из бездонного чрева вездехода пустые бочки и канистры, вышедшие из строя от неравной борьбы с тайгой запасные части и железки. Костя готовил документы с результатами измерений, сдувал с них невидимые пылинки и тщательно упаковывал в несколько полиэтиленовых пакетов, будто бумагам предстояло погружение на дно Амура.

 

Я пытался помочь, но Морозов пообещал еще раз напоить меня козлиной кровью, а Русаков погрозил из кузова целым ящиком сгущенного молока. Так что я, как Цай Дунь, сидел на крыше вездехода, загорал и глазел по сторонам.

 

Вертолет появился на юге и, сделав над Халхадьяном круг, стал снижаться у лагеря.

 

Надо заметить, что эта «стрекоза» не такая уж легкая и, чтобы не увязнуть в грунте, на марь не садится, а лишь зависает, едва касаясь колесами травы,— здешние асы-пилоты этот трюк выполняют играючи. Двигатель при зависании не глушится, рев стоит запредельный. Чтобы объясниться, приходится орать друг другу во всю глотку, помогая жестикуляцией.

 

Вертолетчики проворно скинули с борта горючее, ящики с продуктами, передали пачку газет и погрузили пустые бочки.

 

Второй пилот беззвучно открывал рот, махал рукой в сторону Амура, показывая руками, будто бы он гребет на лодке, дважды разжимал все пальцы на обеих руках, и мы поняли, что через двадцать дней нам надо быть в районе Дахаунской протоки, чтобы опять запастись горючим, которое доставят по воде на катере.

 

Я в переговорах не участвовал, но вдруг ни с того ни с сего тоже стал орать.

 

— Женьшень, — напрягал я что было силы голосовые связки, обращаясь к пилоту, — ты знаешь, какой он, видел когда-нибудь женьшень? — Таймень? — ничего не поняв, кричал в ответ пилот. Потом он заулыбался и опять стал руками показывать, что, мол, давай тайменя, тащи его сюда, на борт,— скромностью асы никогда не отличались.

 

Но Морозов поднял над головой скрещенные руки, давая понять, что разгрузка-погрузка закончилась и вертолет нам больше не нужен.

 

Второй пилот с недовольным видом резко захлопнул дверцу, винтокрылая машина, покачиваясь с боку на бок, взмыла в воздух и быстро унеслась за горизонт. Некоторое время мы привыкали к своему новому состоянию, наслаждались, растопырив уши, тишиной. Потом огляделись.

 

Мощные потоки воздуха ураганом пронеслись над лужайкой, разметали наш лагерь: завалилась набок палатка, разлетелись во все стороны одежки, котелки и другие пожитки. Только вездеход незыблемо стоял на месте. Но на его капоте ни корней, ни красных ягод мы не увидели, словно их никогда не было. Да мы, признаться, и не пытались их искать: надо собираться в дорогу, наш путь лежал на сопку со зловещим названием Змеиная. Старый таежник Константин Морозов сказал, чтобы мы с Володей приезжали работать в экспедицию на будущий год. Он присмотрел объект на сихотэ-алинской реке Бикин, вот там и найдем настоящий женьшень. Но на Бикин я так и не пошел и вскоре забыл эту историю.

 

Вспомнил я о женьшене лишь много лет спустя в разговоре с ботаником. Он не выказал никакого удивления и только пожал плечами: для ученых удивительный корень жизни — такой же представитель дальневосточной флоры, как и прочие растения. Больше того, специалистам иногда интересней встретить в тайге какой-нибудь рододендрон остролистый или некоторые виды орхидей, потому что разыскать их гораздо труднее, чем легендарный женьшень.

 

Но ведь мы-то нашли не женьшень, правда? — донимал я знатока трав.— Не могут же столь редкие растения кучковаться, как садовые цветы на клумбе, да еще иметь корни таких размеров?

 

Почему же не могут? — возразил ботаник. И, помолчав, добавил: — Эта травянистая аралия иногда образует довольно многочисленные семьи. Как правило, в них преобладают многолетники с очень старыми и мощными корнями весом в сто, двести, даже до трехсот граммов. Вот эти-то семьи действительно большая редкость. Есть даже специальный термин, которым называют место скопления старых и молодых корней: женьшеневая поляна.

 

 

1. В детстве я запоем читал старую (30-х годов) книгу В. К. Арсеньева «В дебрях Уссурийского края». В этом издании русские названия урочищ соседствовали с китайскими, т. ч., возможно, где-то под корой мозга и сохранились эти странные китайские слова. Подыскать другое объяснение я затрудняюсь. — М. Б.

 

 

"Охотничьи просторы"

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Присоединяйтесь к обсуждению

Вы можете написать сейчас и зарегистрироваться позже. Если у вас есть аккаунт, авторизуйтесь, чтобы опубликовать от имени своего аккаунта.

Гость
Ответить в этой теме...

×   Вставлено с форматированием.   Вставить как обычный текст

  Разрешено использовать не более 75 эмодзи.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отображать как обычную ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставлять изображения напрямую. Загружайте или вставляйте изображения по ссылке.

Загрузка...
×
×
  • Создать...