Перейти к содержанию

Под созвездием Вальдшнепа


Рекомендуемые сообщения

 

Репин Борис Николаевич

 

Загадочная птица

 

Должен признаться, что мой интерес ко всему, что связано с жизнью вальдшнепа и охотой на него, носит характер давнего романтического увлечения. За не столь уж короткую охотничью жизнь мне довелось познать прелести многих охот по перу и в каждой из них изведать тот особый род страсти, которая, собственно говоря, и превращает сонного обывателя в человека, одержимого охотой. Но вальдшнеп в этом блестящем ряду стоит почему-то особняком, совсем не тяготясь гордым изысканным одиночеством. Странная, загадочная птица...

Валешень, ольшняк, слука, слонка, хоква, кряхтун — вот далеко не полный перечень одних только славянских названий этого длинноносого кулика, что красноречиво свидетельствует о безуспешных попытках запечатлеть его зыбкий, ускользающий облик.

Среди пестрого и разноголосого пернатого мира вальдшнеп словно одинокий отшельник. Размерами не велик, но и не то, чтобы уж совсем мал — с небольшого голубя. Длинный изящный клюв с мягким окончанием и сравнительно крупная высоколобая голова. Выпуклые задумчивые глаза, смещенные к затылку. Скромное серовато-охристое оперение со светлой окантовкой хвоста.

Из куликов он единственный, кто обитает в лесу. Среди боровой дичи вальдшнеп — в числе немногих, кто улетает на зимовку, причем значительно позже других птиц. Случалось поднимать вальдшнепа из-под еловых лап в ноябре, по пестрой тропе. В эту пору предзимний лес уже скован звонкой холодной тишиной, нарушаемой лишь криком ворона или тревожным стрекотом вездесущей сороки. Что заставляет вальдшнепа задерживаться так долго? Невольно кажется, что холодные осенние просторы России для него почему-то роднее теплых лесов Ирана или Южной Европы, где он зимует. Пути отлета на зимовку и возвращения вальдшнепа на родной Север, образ жизни, как и биология в целом, столь недостаточно изучены, что остается немало места для домыслов и легенд.

Неуловимо-изменчивы повадки лесного кулика. Взять, например, погодные ориентиры для весенней тяги. Все маститые писатели и охотоведы от С.Т.Аксакова до наших современников в один голос утверждают, что лучшая погода для тяги — теплая, безветренная, с ясным закатом или мелким моросящим дождичком. И точно, в большинстве случаев это правило срабатывает. Но бывает, хотя и нечасто, другое. Вспоминаются холодноватые ветреные закаты с неласковым «мандариновым» солнцем, садящимся в сизые тучи, когда временами сеялась снежная крупка. А вальдшнеп, вопреки классическим правилам, все-таки тянул, и притом довольно активно. Да, птица шла быстро, высоко, иногда с одним только «цирканьем». Но 5—6 долгоносиков на расстоянии выстрела — совсем неплохо для 20-минутной охоты. Полные надежд на улучшение погоды, а вместе с ней, и охоты, возвращаемся мы домой и с нетерпением ждем дня следующего. Разумеется, строятся самые радужные планы и высказываются мнения о том, что патронташ в 15 патронов для настоящей охоты явно легковат (всего-то 7,5 дуплетов!), и что неплохо увеличить боезапас как минимум до 25—30 зарядов. Охотники, среди которых немало опытных, при этом словно забывают, что удача непредсказуема. Все уверены в успехе, если, конечно, погода опять не подведет.

И вот, о, радость! На следующий день холодный и сырой северо-восточный ветер сменяется южным, крепко наддает солнце, и, как морской прибой на скалы, на город накатываются мощные волны долгожданного тепла. Вечером мы снова на заветной поляне ждем начала тяги, торопим медлительное время. Полыхает образцовый «сабанеевский» закат, звенит оживший хор зябликов и дроздов, в прогретой воде лесных луж томно покряхтывают любвеобильные лягушки. В голове охотника от нетерпения снуют беспокойные мысли: «Если вчера в плохую погоду протянуло 5—6 вальдшнепов, то сегодня, в идеальную, сколько может быть? 7—8, а может, и больше? Ведь вчера было так холодно и неуютно в лесу, просто бррр...» И беспокойные охотничьи руки в который раз за этот вечер придирчиво ощупывают туго набитый патронташ и пробуют вскинуть ружье.

Вот уже отгорел закат, медный диск солнца лениво скатился за горизонт. Потоки теплого воздуха, струящиеся с прогретых влажных полян, постепенно сменились бойкими свежими сквознячками из чащи леса, в ранних сумерках белеющей редкими островками снега. Запоздалые хлопотуны-дрозды шумно перелетели из ольховых куртин на старую ель, несколько минут о чем-то вяло переговаривались и, наконец, угомонились совсем. «Гуу-гу-гу-у-у,» — подала в старом ельнике свой дурноватый голос сова-неясыть, собравшаяся на ночную охоту. Все сроки уже вышли, а вальдшнепов все нет. Ни одного! Долго потом огорченный охотник скребет в затылке, сетует приятелям на непостоянство охотничьей фортуны, строит всевозможные догадки. Среди них наиболее распространенная —грядущая перемена погоды. Она, скорей всего, заимствована из арсенала рыболовов и, как всякая смутная догадка, не разрешает сомнений. И точно, проходит день, другой, третий, а погода и не думает меняться. Не горюй, охотник! Если бы охота была полностью предсказуемой, как, например, визит в продовольственный магазин, она потеряла бы изрядную долю своей привлекательности.

Иногда в крупном лесном массиве без видимых причин тяга, как по команде, на время прекращается. Внезапно замолкает дружная канонада охотничьих «заслонов», расставленных по окрестным дорогам, просекам и сечам. В чем причина этих перебоев и что является условным сигналом для птиц, находящихся на значительном расстоянии друг от друга? Да простят меня последователи Рене Декарта, а также иные приверженцы рационального познания мира, чью ученость и научную добросовестность я не ставлю под сомнение. Просто в подобных вопросах я — убежденный агностик, повторяющий вслед за шекспировским Гамлетом вечные слова о слабости наших умственных способностей перед бесконечным разнообразием и изменчивостью окружающей природы:

Есть многое на свете, друг Гораций,

Что непонятно нашим мудрецам.

 

 

Вальдшнеп ведет скрытый сумеречный образ жизни и в дневное время редко показывается на глаза человеку. Следы лап и клюва возле илистых луж на лесных дорогах — едва ли не единственные признаки его пребывания в лесу. Даже когда приближается опасность, он продолжает хорониться на месте до последней возможности. Ну, уж если опасность совсем близка... Вдруг на кромке поляны раздается сухой щелчок, и, полыхнув красноватыми крыльями, вальдшнеп штопором взовьется вверх. Обычно он улетает, ловко укрываясь в полете за стволами деревьев.

За всю жизнь я только дважды находил в лесу на земле гнездо вальдшнепа с длинноклювыми и голенастыми птенцами-пуховичками. И неудивительно — гнездится он в таких крепких местах, куда не всякая охотничья собака полезет. И даже эта защитная мера мало помогает вальдшнепу. Из четырех выведенных птенцов хорошо, если два доживут до отлета на зимовку — так много вокруг врагов и опасностей. А нужно еще при перелете одолеть сотни километров над равнинами и горными перевалами, где опять стрельба, хищные птицы, бескормица...

Примечателен полет тянущего вальдшнепа. Что-то среднее между совой и летучей мышью. Мягкие неторопливые взмахи крыльев и довольно быстрое продвижение вперед. Будучи обстрелян охотниками или в ветреную погоду, тянущий вальдшнеп летит ныряющим зигзагообразным курсом, и попасть в него довольно трудно. За что и прозван еще в старину «дробоедом». Иногда в тихую и теплую погоду он, осматривая заинтересовавшую его куртину деревьев, как бы останавливается в воздухе, мелко и часто работая крыльями. Совсем как крупная бабочка-бражник, танцующая возле зажженной лампы.

Весенняя охота на вальдшнепа овеяна романтикой ожидания чуда. Уже наступил долгожданный апрель, и на лесных проталинах появились первые подснежники — пролески. С каждым днем прибывает сила солнца, оттесняя холод все дальше на Север. Весело запели-забормотали лесные ручьи и протоки, вздувшиеся от талой воды. И заветная поляна в лесу по вечерам выглядит, как самая красивая картина. Какие замечательные краски щедро потрачены природой, чтобы ее написать! Здесь и пылающая медь заката, и малахиты еловых массивов, и сурик прошлогодней листвы. А с чем сравнить звуки и запахи весеннего леса, пробуждающегося от зимнего сна для новой жизни!

Когда со своими сбывшимися и несбывшимися охотничьими надеждами пролетит очередной вечер вальдшнепиной тяги, я люблю в темноте постоять на заветной поляне. Хорошо, закинув голову вверх, подолгу разглядывать темно-синий бархат весеннего неба, пересеченный серебряной лентой Млечного пути и осыпанный кристаллами звезд. Вот ковш Большой Медведицы, в течение краткой весенней ночи поворачивающий свою ручку-хвост, вот бриллиантовый зигзаг Кассиопеи, холодно посверкивающий над этим ковшом, вот неяркая искорка путеводной Полярной звезды, главной звезды северного неба. И кажется, что где-то над самой головой, пробиваясь сквозь мохнатые лапы сказочных великанов-елей, светит таинственное созвездие Вальдшнепа. Созвездие счастливых безумцев, неутомимых бродяг и восторженных чудаков, навсегда связавших свою жизнь с удивительным делом — охотой.

 

 

"Охотничьи просторы"

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Жил вальдшнеп за ручьем

 

Таинственное, напоминающее шорох осенней листвы, слово «вальдшнеп» я впервые услышал, когда мне было пять лет. Как добрая весть из будущего, залетело оно в мою жизнь. За окном нашей московской комнатушки, крест-накрест оклеенным бумажными лентами, гулко маршировали далекие 40-е годы. Все мое существо тогда было поглощено заботами выживания, роста, борьбы с болезнями. Будущее представлялось тревожным и неясным, как сводки Совинформбюро: «Наши войска с упорными боями...»

 

Мои родители иногда вырывались в театр, поручая своего сорванца заботам соседа-охотника. Звали соседа Павел Павлович, но у меня получалось только «Палыч», и, похоже, это его забавляло. Правда, я умел уже обращаться к взрослым на «вы». Палыч усаживал меня в своей комнате на потрескавшийся кожаный диван, укрывал старым драповым пальто (в комнате было прохладно) и рассказывал сказки с охотничьим уклоном. Помню зеленую настольную лампу, чучела птиц на стене, какие-то камни на шкафу. В таин-ственном полумраке комнаты звучал барственный, слегка надтреснутый голос:

 

— Жил вальдшнеп за ручьем...

 

Далее шел рассказ о вальдшнепе, который жил в Вальдшнепином Царстве и по ночам любил в полном одиночестве прогуливаться по лесным дорогам. Эти дороги освещались звездами из созвездия Вальдшнепа, яркими, как уличные фонари. Иногда рассказчик задумывался, и становилось слышно, как в печке шипят сырые дрова. Палыч почему-то никогда не рассказывал, как выглядит эта птица, и я представлял ее похожей на белогрудого пингвина, висевшего на новогодней елке. К этому времени мне уже основательно надоели сказки Андерсена, которыми меня упорно пичкала мама, часто заставляя пересказывать их. Истории Палыча были притягательны еще и тем, что в них не было обязательной морали, а события могли развиваться без конца.

 

Павел Павлович был известным человеком в нашем доме. Старый холостяк, он имел представительную внешность и курил трубку. Из пересудов дворовых кумушек следовало, что они не одобряют увлечения охотой такого серьезного и явно симпатичного им человека. Помню, как в конце 40-х годов наша семья собиралась у окна, чтобы поглядеть на высокого мужчину в болотных сапогах, пересекающего двор с зачехленным ружьем на плече. В эти моменты сосед походил на полководца, одержавшего важную победу, и я отчаянно завидовал ему. Мой отец шутливо декламировал некрасовские строки:

 

«Чуть живые в ночь осеннюю мы с охоты возвращалися,

До ночлега прошлогоднего, слава Богу, добиралися...»

 

Если у соседа на поясе колыхались добытые утки, папин репертуар несколько менялся:

«Сорок медведей поднял на рогатину

На сорок первом сплошал!»

 

Однажды Палыч при встрече со мной развел руками и немного театрально произнес:

 

— Мой юный друг! Расстаться настало нам время!

 

И грустно добавил, погладив меня по голове большой теплой ладонью:

 

— Навсегда, понимаешь, расстаться...

 

Слово «навсегда» больно задевает детское сердце, оставляя глубокий незаживающий след. Кажется, я тогда не сдержал слез, ведь Палыч был для меня, как свет в окне.

 

Этот человек даже самые неинтересные будничные дела, будь то приготовление еды, чистка обуви или подметание пола, делал с удовольствием и вкусом, что-то при этом негромко напевая рокочущим голосом. Я не помню его хмурым или подавленным. Он легко и естественно преодолевал трудности послевоенной жизни не потому, что пользовался особыми льготами. Их, насколько я понимаю, у него не было. Просто Палыч был наделен счастливым даром удостаивать своим вниманием только светлое и хорошее, как бы отметая неприглядную сторону тогдашней жизни, чего, к слову, не умели мои отец и мать, как и многие люди нашего окружения. Помню, как он торжественно доставал из старого кожаного портфеля и разворачивал на кухне просаленный газетный сверток, в котором лежали две серые измятые селедки, «отоваренные» по продуктовым карточкам. Разглядывая свой «улов», Палыч весело гудел басом:

 

«Я сегодня поймал было рыбку, золотую рыбку, не простую...»

 

И свершалось чудо. Худая унылая селедка в его руках, освещаемая тусклым светом 40-ваттной лампочки коммунальной кухни, крупнела чешуей и начинала отсвечивать позолотой.

 

В одну из наших последних встреч Палыч подарил мне костяной манок на рябчика, оправленный в белый металл «под старину». Манок был хорошей работы, висел на кожаном шнурке, и его полагалось носить на шее. Как теперь жалею, что 8-летний сорванец, уже попавший в шумный и мутноватый водоворот уличной жизни, тогда не сумел по достоинству оценить этот подарок! Поиграв какое-то время с манком и вволю посвистев в него, я благополучно затерял подарок Палыча среди домашнего хлама.

 

Вскоре Палыч получил новое назначение (он был геолог) и уехал из нашего дома навсегда. Мне еще долго казалось, что он, как добрый волшебник, просто вернулся в свою охотничью сказку, плотно притворив за собой дверь.

 

Есть детские образы, с которыми жаль расставаться в зрелом возрасте. Мне по-прежнему хочется верить в существование Вальдшнепиного Царства, далекого и манящего, как охотничья удача. Оно должно быть где-то на Севере, куда каждую весну вопреки ударам жестокой судьбы упорно стремятся пролетные вальдшнепы. Но где же именно? За долгие годы охотничьих скитаний я основательно исколесил Центральную Россию и примыкающие области. Случалось в удачные поездки увидеть до 20 вальдшнепов за зорю, однако на следующий год Вальдшнепиное Царство перекочевывало куда-то в другое место. Может, будущей весной опять поискать удачи в окрестностях Ильмень-озера, там, где быстрая по весне река Пола и ее младшая сестра Полометь пробиваются через бескрайние ольховые урочища?

 

...Тусклый свет зеленой настольной лампы. За окном — холодная и голодная Москва. Скудный, неустроенный быт. Бесконечные очереди и хлебные карточки, инвалиды на каждом углу, торгующие махоркой и старыми газетами для сворачивания «козьих ножек». И начало удивительной сказки длиной в целую жизнь:

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Юрка и другие

 

 

В нашей семье не было охотничьих традиций, хотя отец любил рыбную ловлю и с детства приучал меня к ней. Когда я заканчивал школу, в мои руки попала книга довоенного издания с яркой картинкой на бумажной обложке. Картинка была цветной: тонко, до перышка прорисованный вальдшнеп, слегка накренившись в полете, тянул на фоне малинового заката. Мне нравилось подолгу его рассматривать. Юношеское воображение смутно подсказывало сырой холодок лесной низины, кружащие голову запахи и звуки весеннего леса, нетерпеливое ожидание выстрела.

 

Своего первого вальдшнепа я добыл в Тверской, тогда Калининской области. Удаче предшествовали многочисленные досадные промахи на предыдущих охотах. В этот раз было все иначе, хотя после моего дуплета вальдшнеп продолжал лететь над поляной, как ни в чем не бывало. «Опять промах!» — с горечью подумал я, опуская ружье. Но через пару секунд птица, словно задумавшись, остановилась в полете. Еще через мгновенье она начала падать с распластанными крыльями, кружась, как осенний лист. Я долго держал на ладонях еще подрагивающего длинноклювого кулика в серовато-охристом оперении, и радости моей не было предела. Еще бы! Вот она, птица-мечта, вернувшаяся ко мне из далекого послевоенного детства!

 

На охотничьей базе трофей был детально рассмотрен. Оказалось, что он необычно крупен, размером с хорошего чирка. Вальдшнепы, добытые другими охотниками, рядом с моим казались птенцами. Объяснить этот случай пока еще никто не смог — вальдшнеп умеет хранить свои тайны. Я был преисполнен гордости, как будто размеры вальдшнепа свидетельствовали о моем охотничьем умении.

 

Один из охотников, все звали его Юркой, наблюдал мои восторги с нескрываемой усмешкой. Это был жилистый узкоплечий верзила лет 30 с сильной, слегка сутулой спиной. Короткая стрижка, цепкий прищур сероватых глаз и ладная хищная стать видавшего виды человека. Примечательны были его руки — самодельный перстень белого металла на указательном пальце, густая татуировка до локтей, слегка прикрытая рыжеватым пухом. И отдыхал он как-то необычно, по-зековски сидя на корточках с сигаретой в зубах. Среди знакомых охотников Юрка пользовался авторитетом вожака, но держался особняком.

 

В отличие от других, Юрка ни минуты не терял даром. Я не помню его нормально спящим в постели. Вот он в полночь бежит на залив проверять сети. Обратно, облепленный рыбьей чешуей, он тащит туго набитый мокрый мешок и попутно азартно торгуется с падким на выпивку егерем Серегой о дележе рыбы. Для Юрки Серега — Сергей Сергеевич по первому дню знакомства — вообще не егерь. Так, младший напарник с правом совещательного голоса. Потом Юрка быстро и ловко стряпает себе на печи ужин, как-то легко и естественно потеснив при этом других. Обычно это аппетитно приготовленная похлебка из дичи и испеченные на железном листе лепешки. Покончив с этим, он достает из мешочка несколько грецких орехов и давит их крепкими пальцами — это на третье. Теперь спать? Нет, куда там, дел по горло. Ночью он пройдет 14 км лесом до известного ему мохового болотца и возьмет очередного глухаря. Потом бегом — времени итак в обрез — помчится на ближайший тетеревиный ток. По пути, даже в темноте, Юрка тоже не зевает — ружье наготове и глаз по-совиному зорок.

 

День-другой Юрка приглядывался ко мне, как к новичку. Потом, тронув за плечо как старого знакомого, сказал:

 

— Пошли в сарай, я тебе настоящую дичь покажу...

 

В сарае на перекладине висела и впрямь удивительная связка дичи. Это был результат недюжинного юркиного умения и не менее бессовестного браконьерства. Кряковые утки, иссиня-черные тетерева, два темно-пепельных глухаря, белый линяющий заяц с окровавленным боком, рябчики, голуби-сизари, больше десятка чибисов... Видя мое изумление, Юрка покровительственно заключил:

 

— Вот так-то, паря. Так что плюнь на своего вальдшнепа и иди ко мне в долю. Настоящее дело сварим, не пожалеешь. Хорошее мясо возьмем, домой не стыдно будет показаться. А ты, я вижу, ничего, парень крепкий...

 

Почему для браконьерской охоты на лося Юрка выбрал именно меня, я смутно догадывался. Думаю, ему нужен был послушный напарник, в чьих глазах Юрка был бы кумиром и с которым можно не церемониться при любом исходе дела. Его знакомые для этой роли явно не годились.

 

На вальдшнепа, я, разумеется, не плюнул и к Юрке в долю не пошел.

 

Много лет спустя, проходя в Москве мимо отделения милиции, я глянул на витрину «Их разыскивает милиция». На фотографии под надписью «Опасный преступник» увидел знакомое лицо. Юрка или не он? Годы добавили в это лицо столько непохожести, но этот взгляд и этот рот... У Юрки над бровью, помнится, был небольшой шрам. А здесь? Фотография была нечеткой и окончательного ответа на вопрос не давала. Имя тоже не сходилось, преступника звали Василий. А, может быть, имя Юрка тоже было вымышленным? По неисповедимой воле судьбы это произошло в первых числах апреля, когда я уже собирался на весеннюю охоту.

 

Однажды я остановился в полузаброшенной деревеньке Вологодской области. Есть у нас еще такие обиталища. Забытые Богом, миром и неизвестно чем живущие. Хотя, впрочем, есть чем — чахлый огородец с лебедой по самые плечи да полторы курицы во дворе.

 

— Валешнем интересуешься? Да у нас их — пруд пруди. Одолели, проклятые. Прошлой осенью выхожу, слышь, с грибами из леса, а они на сухих березах стаями сидят. Черным-черно! Галдят по-своему, — увлеченно жестикулируя, рассказывал один из старожилов, приютивший меня в своей покосившейся от времени избе.

 

— Это, наверное, грачи или вороны, — попробовал уточнить я.

 

— Ты что! — обиделся собеседник. — Да я эту ворону сто лет знаю. А эти другие, у них голос потоньше и перо не так серо...

 

Разумеется, этот разговор из разряда курьезных. Вальдшнепы не «галдят» и на деревья не садятся. Они тянут по вечерам или в предрассветных сумерках с характерным цирканьем и хорканьем. И не осенью, а весной. Иногда в начале лета. Задумчиво и немного торжественно облетает лесной кулик края полян и зарастающих порубок. Вальдшнепа также привлекают берега лесных ручьев, овраги и просеки. Часто он тянет на кромке старого леса, но пересекает его неохотно.

 

Сельские жители, люди наблюдательные, в массе своей почти не знают вальдшнепа. Деревенские охотники хотя и стреляют на тяге, но делают это попутно, между прочим. Практичный ум русского крестьянина так и не одолел противоречия между звучным иностранным названием этой птицы и скромным его носителем. Какая-то рыжеватая птаха размером с дрозда! Смех, да и только. Стоит ли время тратить и бить ноги ради пары таких «клювов»? Другое дело, заяц или, хотя бы, утка...

 

Как не любить эту весеннюю сказку — охоту?! Сколько раз зимними вечерами под унылые причитания вьюги за окном вспоминал я прошлые и загадывал будущие вальдшнепиные тяги. И вот, наконец, эти долгожданные дни наступали. Вырвешься из душного тесного города на просторы полей, переполненные птичьим многоголосьем и пронизанные неуловимо-свежими запахами талой воды и просыпающейся земли. Едва перейдешь поле и ступишь на знакомую тропинку, мягко пружинящую под ногой, забот и неприятностей как не бывало. Ты снова молод и полон жизненных сил. Тропинка вьется в ельнике, пахнущем прогретой солнцем хвоей.

 

Только редкие шапки снега под еловыми лапами, как следы растаявшей Снегурочки, напоминают об ушедшей зиме.

 

Наконец в прогалах старого леса засветилась заметная сеча. Вот и знакомые приметы: высокий пень возле скрытого ольховыми зарослями ручья и березовый подрост по краям поляны, год от года набирающий силу. Теперь пора остановиться, остудить разгоряченное быстрой нетерпеливой ходьбой лицо и прислушаться к птичьему гомону. Весело, по-молодому, стучит в висках кровь. Хорошо послушать сладкие трели певчих дроздов или поиграть с кукушкой в считалку. Что как повезет, и накукует она на целую жизнь? Сколько там, на часах? Есть еще время...

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Охотничий жребий

 

 

Есть у меня давний приятель Руслан. Человек надежный и охотник замечательный, но одну особенность имеет — очень переживает, когда на охоте его обстреляешь. А уж если у него полная неудача, а у напарника успех, мрачнее мрачного становится. Я не против дружеского соревнования, только обижаться на охоте — самое никудышное дело. Охотничья удача касается всех участников, а не только того, кто лучше стрелял. Таков неписанный закон настоящей спортивной охоты. Руслан это отлично знает, да вот справиться с самим собой никак не может. Вот мы и придумали игру — по всякому интересному поводу на охоте жребий тянуть. Получается и весело, и не так обидно, когда проигрываешь.

 

На весенней охоте мы такими приметами пользуемся. Если поля еще в снегу, а из перелетных птиц только жаворонки над проталинами вьются, есть шансы успеть на валовый пролет вальдшнепа, или вал. Случалось за один такой вечер больше десятка вальдшнепов увидеть, а уж пять-семь точно на выстрел налетят. Когда на полях остается мало снега, а по просохшим дорогам трясогузка за мушками гоняется, вал обычно на спаде. Ну, а если над оттаявшими полями чибисы вовсю улыкают, а на поросших сосной песчаных взгорках позванивают лиловые колокольцы сон-травы, — вал прошел, и хорошей тяги не жди. В лучшем случае, местного вальдшнепа на тяге увидишь, которого и стрелять, по правде говоря, жалко.

 

Этой весной мы с Русланом выбрались на тягу только в 20-х числах апреля. Над полями, местами поросшими молодой зеленью, переливалось птичье многоголосье. У самого леса, завидев нас издали, взвилась пара чирков. Они сорвались легко, не расколов синего зеркальца воды, на котором сидели. Селезень — он был покрупнее – шел корпуса на три позади утки. В их стремительном полете с частыми ударами упругих крыльев был не столько испуг, сколько безотчетная сила и ликующая свобода. Птицы сделали широкий круг над полем и вернулись к болотцу. В последний момент они раздумали садиться и круто взмыли над лесом.

 

Перейдя по жердям извилистую, заросшую тальником речку с весело шумящей прибылой водой, мы, наконец, выбрались на лесную дорогу. Весна была в разгаре. На старых сухостойных деревьях пестрые дятлы, как нарядные барабанщики праздничного оркестра, без устали выбивали брачную дробь. Им вторили зяблики, серебристые трели которых одна за другой сыпались с густых еловых ветвей. Из лесной чащи струился волнующий запах талой воды и хвои, в который вплеталось еще что-то неуловимо нежное, напоминающее аромат свежего огурца.

 

На месте ежегодной стоянки быстро поставили палатку, зарядили костер. Я сбегал к ближайшему овражку и на его топком берегу нарвал горсть душистых почек дикой смородины — лучшей приправы для походного чая не придумаешь. Это Руслан научил меня с толком и удовольствием проводить в лесу на весенней охоте по двое-трое суток кряду, не бегая впотьмах после каждой зори на автобус или электричку. До начала тяги было еще довольно времени.

 

Приятель подошел ко мне, в его глазах прыгали веселые чертики:

 

— Тяни жребий! — он протянул свою кепку, в которой лежали две свернутые бумажки.

 

Я вытащил «место № 2» и крепко приуныл. Это место считалось никудышным. За последние два года там едва протянуло три вальдшнепа. Обычно мы вставали на тягу в широком устье лесного ручья, заросшем мелким березняком и черной ольхой. Доставшееся Руслану «место № 1» на кромке старого леса определенно было лучшим. В прошлом году он на этом месте, несмотря на плохую погоду, пять раз по вальдшнепу стрелял.

 

— На охоте важен не столько результат, сколько сам процесс. Ведь не за птичьими тушками мы, в конце концов, приехали, — назидательно произнес Руслан, подавляя распиравшую его радость.

 

«Хорошо тебе рассуждать», — подумал я с откровенной завистью. В эти минуты я чувствовал себя боксером, проигравшим бой еще до выхода на ринг, в раздевалке.

 

Быстро собравшись, мы стали расходиться по местам.

 

Голубоватой пеленой опустились легкие весенние сумерки. Лес стал строже и таинственнее, деревья теснее сплелись ветвями. Заметно посвежело. Над болотистым мелколесьем без устали пикировал и вновь набирал высоту невидимый токующий бекас, наполняя воздух тревожными вибрирующими звуками. Певчие дрозды еще некоторое время оживленно перекликались на верхушках молодых елей, а потом с шумом перелетели поляну, где я стоял, и, наконец, затихли в ее дальнем углу.

 

Часы показывали половину девятого. До начала тяги оставалось добрых полчаса томительного ожидания. Чтобы как-то отвлечься, я глядел на остывающий в тонких сизых тучах закат и старался думать о чем угодно, кроме охоты. Хорошо думалось о доме, где остались родные добрые лица и где ждут моего возвращения. О работе, о делах, теперь казавшихся такими важными и интересными. Но лучше всего думалось ...ни о чем. Как же хороша жизнь, если в ней есть минуты блаженного покоя и вдохновенного бездействия! Такие же манящие и безотчетные, как любимая музыка. Вот звучит, зовет куда-то эта вечная мелодия, медленная и величественная... Вплетаются все новые голоса, мелодия набирает силу, становится гимном радости и весны. Потом она дробится, почти исчезает и вновь возвращается. Но теперь звучит задумчивая мелодия, тонкая и ускользающая. Продлись, мгновенье...

 

...Первого вальдшнепа я услышал совсем рядом и стал торопливо оглядываться, пытаясь его увидеть. Долгожданное хорканье то приближалось, то отдалялось от меня. Интуитивно я чувствовал, что это не к добру. Он внезапно вылетел прямо «на штык», обогнув высокую березу. Я, перегорев в ожидании, сделал нервный дуплет, уже во время выстрелов понимая, что позорно промазал. Вальдшнеп, вильнув в полете, «улетел помирать», а я, оступившись, потерял равновесие и набрал в сапог холодной воды. Какая досада! Но главная беда была в другом. В правом стволе ружья со сверловкой получок крепко застряло оторванное дульце картонной гильзы, и все мои попытки освободить от него ствол казались безуспешными. Напрасно я срезал и очищал от листьев прямые ивовые ветки, одна другой лучше, используя их как шомпол. Меня мог выручить только зубчатый экстрактор, но я его оставил дома. Безотказная двустволка-ижевка 12 калибра на время охоты превратилась в жалкую одностволку. Мое праздничное настроение сменилось ощущением горькой неудачи.

 

Но нет безвыходных положений, а есть отчаявшиеся люди. Левый ствол с чоковой сверловкой — это не так уж мало, если не спешить с выстрелом и отпустить дичь чуть подальше. Что-то в этом роде твердил я себе, пытаясь собраться и использовать малейший шанс. И он представился! Второй вальдшнеп с мягким басовитым хорканьем и звонким цирканьем неторопливо потянул через поляну метрах в 30 от меня. «Мягче, мягче дави на спуск! Не останавливай стволы!» — стучало в висках, и я еще до выстрела понял, что все получится. После выстрела вальдшнеп по инерции врезался в ствол сухой ели и упал за высокой кочкой. Теперь бегом к добыче! Через минуту желанный трофей, еще подрагивая, висел у меня на поясе. От плохого настроения не осталось и следа.

 

Было уже довольно темно, когда я заметил вальдшнепа, протянувшего над дальним краем поляны. После выстрела мне показалось, что он стал падать, заваливаясь на крыло. Мало надеясь на успех, я все-таки решил обшарить окрестные кусты. В сумерках даже с фонариком бывает нелегко обнаружить упавшую птицу. Вдруг справа от меня что-то резко трепыхнулось рядом с лесной лужей, затем еще раз. Вальдшнеп!

 

Еще не осознав до конца свалившуюся на меня удачу, я вернулся на нашу стоянку. Руслан уже разжигал костер. Я знал, что ему за вечер не довелось выстрелить ни разу. Престижное «место № 1» сыграло с ним злую шутку. Приятель молча осмотрел мою добычу.

 

— Ну, с полем тебя, — с видимым усилием выговорил он, пожимая мне руку.

 

Наступило долгое молчание. Руслан с хмурой сосредоточенностью подкладывал хворост в костер, временами становясь на колени, чтобы раздуть огонь. Со стороны могло показаться, что он бьет земные поклоны всесильному богу огня, прося его послать желанное тепло. Наконец, первая колеблющаяся волна сухого жара лизнула наши лица и руки. Неверные блики огня выхватили из темноты лицо Руслана, заострив черты и придав ему выражение суровой скорби, как на портретах Рембрандта.

 

До чего же притягателен яркий, исходящий жаром костер, окруженный загадочной темнотой и таинственными звуками весеннего леса! И хоть узнаешь среди этих звуков и жутковатое уханье филина, и протяжное воркованье витютня, и мелодичный переклик гусиных стай, в ночной вышине спешащих на север, ощущение чуда все равно не проходит.

 

Мы все так же молча раскладывали у костра закуску. Потом Руслан достал из рюкзака два небольших серебряных стаканчика, которые всегда брал на охоту, и стал наливать в них водку. Приближался торжественный момент, когда по старинной охотничьей традиции предстояло чокнуться «на кровях». А я все не знал, как мне разговорить товарища. Вдруг костер стрельнул горящим угольком, и бумага, которая была нашим столом, задымилась. Руслан попытался потушить ее и неосторожным движением опрокинул стаканчик. Это сломало, наконец, лед молчания.

 

— А, черт! — вырвалось у Руслана. — Если не везет, то уж до конца... Впрочем, это мелочи жизни. Сегодня — ты, завтра — я. Не в этом дело...

 

Я хотел поддержать разговор, но он жестом остановил меня.

 

— Знаешь, за что я поднимаю тост? — произнес Руслан. — За счастливый охотничий жребий, который выпал нам в жизни, за всю эту красоту! — его голос странно дрогнул. Он хотел добавить еще что-то, но не сумел. Вместо слов он широко взмахнул рукой, как бы соединяя нас с безбрежным миром.

 

Я добавил в костер соснового валежника, и веселые языки огня раздвинули темноту, осветив унизанные седым лишайником стволы сказочных деревьев. Стайки ярких искр стремительно взмыли вверх, на время смешавшись со звездами, которые задумчиво и строго мерцали над нами, обещая назавтра ясную погоду.

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Раненый кирасир

1

 

 

 

Мой собеседник месье Дювеналь высок ростом, худощав и для своих немалых лет выглядит моложаво. Как и подобает французскому торговому агенту, он чертовски общителен, элегантен, прилично говорит по-русски и уверен, что знает нравы россиян. Он охотно выпивает и закусывает, особенно когда расплачивается собеседник, и беспрестанно раздаривает окружающим цветные рекламки и недорогие сувениры, прославляющие его парижскую косметическую фирму. В общем, славный бодрый старик. С его морщинистого, цвета печеного яблока лица не сходит обаятельная галльская улыбка, взятая на вооружение еще в далекой пылкой юности и затем доведенная до совершенства за долгие годы работы коммивояжером.

 

Мы сидим в просторном номере гостиницы «Россия». Осенние лучи солнца с тонким мелодичным звоном отражаются от золотых куполов кремлевских соборов и легко пронизывают ажурные шторы дорогих апартаментов.

 

— А ведь всему виной прекрасные женщины России, — месье Дювеналь картинно разводит руками. — Как говорят у меня на родине, шерше ля фам, — философски добавляет он и сверкает своей магнетической улыбкой. После обмена любезностями месье Дювеналь начинает свой рассказ.

 

Наша первая встреча произошла около недели назад. Стояли погожие октябрьские дни. Я охотился по вальдшнепиным высыпкам с моим любимцем, ирландским сеттером Дюком, обходя лесистые окрайки верейских болот в районе села Новомихайловское. «Ну уж какие там высыпки, в ближнем-то Подмосковье!» — скептически воскликнет знающий читатель и будет прав. За день упорной ходьбы и добросовестного поиска мы с трудом подняли двух вальдшнепов. Пятилетний красавец-сеттер, мастер тетеревиной охоты, в этот день был явно не в ударе. У собак, как и у людей, случаются такие дни. Как хотел бы я на манер завзятых сочинителей охотничьих историй описать и дальнее настороженное причуивание, и взволнованную потяжку по горячему следу, и страстно-напряженную стойку легавой с картинно поднятой передней лапой! Но...правда дороже всего. Первого вальдшнепа Дюк рассеянно спорол, второго отметил какой-то непонятной суетой вокруг ивового куста. Разумеется, по внезапно вылетавшим птицам я образцово мазал. После очередного неудачного дуплета Дюк бросил на меня грустный взгляд, полный укоризны и философского смирения. Так смотрит добрый учитель географии на тупицу-ученика, путающего Гренландию с Австралией на том основании, что обе они — острова.

 

В конце дня удача улыбнулась нам. Это произошло уже на обратом пути к деревне Петрищево, где я остановился у знакомого старика-гончатника. Дюк сделал приличную потяжку, и я успел изготовиться. После стойки собаки из таволговой куртины свечой взметнулся вальдшнеп и, виляя в полете, пошел краем еловой посадки. С первым выстрелом я опоздал, а вот второй, когда вальдшнеп наконец-то вывалил на просеку, был хорош. Ну, слава Богу, что удалось уйти от позора и восстановить в глазах Дюка свой изрядно пошатнувшийся авторитет, взяв добытую птицу на пояс!

 

Охота была закончена, и я, выйдя на шоссе Балабаново-Дорохово, взял Дюка на поводок. У края дороги стояла иномарка со спущенным задним колесом, возле которой неловко возились трое мужчин, одетых с претензией на моду. Самый высокий и пожилой из них поднял голову и минуту с интересом разглядывал нас с Дюком. Вдруг лицо его озарилось улыбкой, и, размахивая руками, он закричал сначала по-французски, а потом, с легким акцентом, по-русски:

 

— Это же вальдшнеп! Наша семейная птица... Можно, я возьму его в руки?

 

Вальдшнеп был снят с удавки и передан в руки месье Дювеналя, так мне представился этот человек. С ним происходило что-то непонятное. Он то подносил вальдшнепа к самому носу, словно собираясь его понюхать, то рассматривал на вытянутых руках, пачкая птичьей кровью ладони. Мой собеседник был явно взволнован и, торопясь объяснить причину своего волнения, рассказывал:

 

— Мои русские друзья решили показать мне Подмосковье, но у нас спустило колесо, — он кивнул в сторону машины. — Я тоже, как и вы, охотник... Только у меня нет собаки — моя профессия не позволяет. Я все время в разъездах. Но дело не в этом... Я родом из Ла-Рошели. У нас эта птица проводит зиму...

 

Настал мой черед волноваться. Передо мной стоял француз-охотник родом из тех мест, где зимует эта чудесная птица. Теперь уже я засыпал месье Дювеналя нетерпеливыми вопросами. Отвечая, он рассказал мне, что зимующие во Франции вальдшнепы держатся в лиственных лесах, поросших пробковым дубом, тисом, ясенем и диким плодовым кустарником. Кормятся они по межам виноградников и закрайкам полей, иногда сидя прямо в борозде. Охота на них обычно ведется с собаками и часто бывает добычлива — по 10—15 добытых птиц на ружье, но... — Тут месье Дювеналь придал лицу грустное выражение, — он знает, что в России охота на вальдшнепа куда красивее и романтичнее...

 

— Я должен вам объяснить, почему вальдшнеп — наша семейная птица, — с чувством произнес месье Дювеналь, и его сверкающий неукротимым задором взгляд слегка увлажнился. — Мой предок по материнской линии, прапрадед Рене Шарвиль попал в Россию в 1812 году. Он служил кирасиром в корпусе маршала Ланна. В возрасте 22 лет в чине лейтенанта участвовал в ужасном Бородинском сражении, где был ранен в ногу. Как писал Рене домой, в Москву он вошел на трех ногах, опираясь на палку...

 

Замена колеса иномарки уже завершилась, и спутники стали торопить месье Дювеналя, выразительно показывая на часы. Он прервал свой рассказ, как мне показалось, с большим сожалением. Прощаясь, он достал из кармана визитную карточку и предложил встретиться в Москве для продолжения разговора.

 

Я не успел вам рассказать самого главного! — крикнул он на прощанье перед тем, как захлопнуть дверь автомобиля.

2

 

 

 

Рене Шарвиль проделал со своей армией большую часть московского похода, о чем уже много лет спустя он расскажет на страницах своих неоконченных воспоминаний. Убежденный сторонник Бонапарта, он в сдержанных, а порой в откровенно оправдательных тонах описывает и сорокадневное бесславное пребывание Великой армии в сожженной и разграбленной Москве, и позорное бегство ее по Старой Смоленской дороге под натиском «диких орд русских кавалеристов-казаков, этих бородатых дикарей в высоких мохнатых шапках». После Смоленска, когда ударили настоящие морозы, полк Шарвиля, от которого осталась едва треть состава, брел по колено в снегу, доедая последних лошадей. Изголодавшийся полуобмороженный Рене, так и не залечивший раненую ногу, постоянно отставал. Под Красным дорогу опять преградили русские гренадеры и казаки. Обходя русские линии с фланга, Рене и его товарищи были опрокинуты и рассеяны отрядом казаков. Рене получил удар пикой в грудь, потерял сознание. Истекая кровью, он остался лежать на снегу под холодным небом чужой земли, которую мечтал покорить.

 

Очнулся он в лазарете, наспех оборудованном неподалеку от Медыни. Сюда доставлялись русские офицеры, большей частью тяжело раненные и обмороженные. Мест на всех не хватало, и раненых развозили по соседним деревням. Кроме врачей, за ранеными ухаживали женщины-добровольцы, нередко дворянского звания. Одна из них, Наталья Бахметьева, дочь местного помещика, отставного полковника, уговорила отца забрать Рене из лазарета и перевезти к ним в сельцо Ульшино, где ему был уготован надлежащий уход. К этому времени Рене был совсем плох. Он метался в жару, часто впадал в беспамятство, и ангел смерти уже реял над ним.

 

В конце января Ульшино напоминало маленький островок жизни и тепла, затерянный среди океана снегов. Темные полоски окрестных лесов, как далекие материки, сливались с горизонтом, откуда каждый день вставало и закатывалось холодное малиновое солнце. Было тихо и по-утреннему морозно. Над крышами курился серый дымок. Лошади, тройка мохноногих крепышей-гнедых, легко вынесли сани на почтовый тракт, только полозья весело взвизгнули на раскате. Рене запомнил и описал в своих мемуарах этот день, когда состоялась первая прогулка выздоравливающего француза после долгих недель постели и лекарств. Весело бренчали бубенчики. Копыта лошадей отбивали по дороге частую дробь, отбрасывая в стороны мягкие ошметки снега. Унизанные серебристым инеем ветви деревьев были задумчиво-неподвижны, как в сказке. А может, все дело было в том, что рядом с Рене в санях сидела его спасительница, и мороз разрумянил ее нежные девичьи щеки?

 

Наташе в ту пору было 17 лет. Мать ее скончалась, родив младшего брата Коленьку, когда девочке едва исполнилось 5 лет. Ее воспитала тетка Александра, сестра отца, вдова, жившая вместе с ними. Это воспитание не было ни строгим, ни систематическим. Как и подобало девушке ее круга, Наташа была начитана, прилично говорила и писала по-французски. Увлекалась ли она чтением французских романов, модных в то время? Думаю, да. Однако, несмотря на условности провинциального воспитания, ее патриотизм не был напускным — пожертвования семьи Бахметьевых в военную казну, уход Наташи за ранеными, и, наконец, служба ее старшего брата в армии подтверждали это. Когда она приметила Рене в лазарете, он был беспомощен и вызывал чувство жалости, не более того. Бедняга, брошенный на походную койку в битком набитых санях, метался в бреду, то выкрикивая команды, то вспоминая свое детство.

 

Наталья была одной из лучших невест в уезде. Состояние отца, хлебосольство ее семьи, живость и задор наташиного характера собирали в их доме немало гостей и женихов. Хрустальный звон бокалов сливался с малиновым звоном шпор, здравицы в честь хозяев дома чередовались с тостами во славу русского оружия в великой освободительной войне. Иные из гостей, введенные в заблуждение общительностью Наташи (приобретенной не без влияния Руссо), уже радостно потирали руки или покручивали усы, предвкушая скорый успех. Увы, их планы напоминали незрелый плод, преждевременно сорванный и опасный для желудка.

 

В конце концов случилось то, что должно было случиться. На тайное увлечение, давно переполнявшее Рене, Наташа откликнулась нежно и страстно. Правда, на эту встречу они пришли разными путями. Рене — через мучительные сомнения и попытки заглушить в себе это чувство. Он, военнопленный, был и без того в неоплатном долгу перед семьей Бахметьевых, оказавшей ему столько помощи и доверия. Наташа, хоть и принимала во внимание столь необычные обстоятельства появления Рене в их доме, считала их предрассудками рядом с тем, что теперь было самым главным в ее жизни. Конечно, сыграло свою роль, что Рене, как и подобает гвардейцу-кирасиру, был хорош лицом и статен. Что, имея незаконченное юридическое образование (в армию он пошел из университета), француз оказался превосходным собеседником. К тому же он забавно коверкал русские слова и имел привычку подтрунивать над собой по любому поводу. Но главным все-таки было не это. Решающим преимуществом Шарвиля над любым соперником было то, что их встреча с Наташей произошла на кромке жизни и смерти, озарившись, как сказал бы Стендаль, всем обаянием рока. Что Рене, можно сказать, получил жизнь прямо из ее рук, и милое, отуманенное заботой Наташино лицо было первым, что увидел раненный лейтенант, открыв глаза после долгих дней тяжкого забытья.

 

Когда дело решительно пошло на поправку, и Рене уже ходил по дому, слегка опираясь на палку, встал вопрос о будущем. 0 расставании не было речи — француз нравился не только Наташе. Ее отец явно благоволил Рене, да и все в доме, включая прислугу, жаловали славного малого. Особенно после того, как он стал обучать 12-летнего Коленьку, наташиного брата, французскому языку, а также давать ему уроки фехтования, стрельбы и верховой езды. Восторгам Коленьки не было предела, и он засыпал и просыпался с именем своего учителя на устах. Уж что-что, а ездить верхом, фехтовать и стрелять из всех видов оружия во французской армии учили крепко, притом прямо на марше. Обычно этим занимались опытные седоусые наставники, в мундиры которых навсегда въелась золотая пыль легендарных итальянских походов Бонапарта.

 

3

 

 

 

В апреле, когда над полями зазвенели жаворонки, полковник Бахметьев распорядился заложить две коляски. Пригласив четырех соседей-помещиков и захватив с собой Шарвиля, он открыл сезон весенней охоты на вальдшнепа. Открывалась новая страница в жизни Рене, и притом счастливая. Он добыл четырех вальдшнепов, тогда как другие участники, среди которых были опытные охотники, — не более двух. На торжественном вечере, затянувшемся далеко за полночь, Шарвиль дипломатично объяснил собравшимся свой успех тем, что полковник уступил ему лучшее место и отдал свое любимое ружье. И хотя секрет успеха был не только в этом, все оценили жест француза. Я представляю, что чувствовала Наташа, как сияли ее глаза. Об этом в воспоминаниях кирасира не говорится ни слова, но так должно было быть. Уже в конце вечера, как бы уступая настойчивым просьбам собравшихся, а на самом деле с охотой, полковник взял в руки гитару и на мгновение задумался, поглаживая седые усы. О чем он думал? О своей лихой молодости, прошумевшей крыльями суворовских знамен, или просто вспоминал слова романса?

 

Постепенно отношения Рене и Наташи стали предметом толков. Не только в доме, но и в уезде уже вовсю судачили о грядущей помолвке полковничьей дочери с «этим смазливым проходимцем». Очень скоро Шарвиль почувствовал перемену отношения к себе не только со стороны гостей дома, но и прислуги. Одно дело — гувернер-француз в услужении у русского помещика, а другое — пленный супостат, посмевший домогаться руки и сердца одной из лучших невест во всей округе. Полковник долго не решался начать трудный разговор с дочерью на эту тему, да и у Натальи не хватало духа объясниться с отцом. Наконец она решилась. Стояли погожие дни марта 1814 года. Яркое весеннее солнце под мелодичный перезвон капели быстро плавило калужские снега. Сама природа, пробуждаясь от зимнего сна, как бы хлопотала за судьбу влюбленных. О чем говорили отец и дочь, можно только догадываться. В конце концов выяснилось, что о браке Наташи с безродным пленным французом, да еще католиком-протестантом (гугенотом, как говорила тетка Александра), не могло быть и речи. К тому же, Наташин отец, готовясь к выборам в уездные предводители дворянства, не мог рисковать своей репутацией. Стало ясно, что далее оставаться Шарвилю в доме Бахметьевых было невозможно.

 

Война тем временем далеко откатилась от границ Московии. Русская пехота уже тяжким шагом прошла по раскисшим от весенних дождей дорогам Саксонии, и все понимали, что Париж не за горами. Но сколь великодушно русское сердце! Истерзанная войной Россия, готовая окончательно сломить неприятеля, не относилась к нему с жестокостью, с каждой победой становясь все великодушнее. Беречь священные камни Европы! Не притеснять местных жителей, особенно французов! Войти в Париж парадным строем, раздавая пропитание горожанам и не слишком обременяя их постоем!

 

На этой волне русского великодушия, охватившего даже чиновников военного ведомства, без особого труда удалось исхлопотать для Рене официальные бумаги для возвращения на родину. Разумеется, в дорогу ему было щедро выдано все необходимое, включая лошадей. Еще раньше, узнав о неизбежной разлуке, Наташа подарила Рене золотой медальон со своим портретом — на вечную и горькую память о несбывшемся счастье. Не отстал и наташин отец. Он подарил Шарвилю из своей антикварной коллекции бронзовую статуэтку вальдшнепа превосходной работы. На подставке была выгравирована надпись: «Полковник Бахметьев — лейтенанту Шарвилю на память об охоте апреля 1813».

 

О дне отъезда Рене пишет трудно и скупо. Ему явно было не до подобных воспоминаний, когда он выдавливал из себя эти строки. Разумеется, осунувшаяся за последние недели Наташа и ее отец достойно выдержали нелегкие минуты прощания. Только вот Коленька подвел. Он так и не вышел на проводы своего кумира, забившись в угол комнаты и безутешно рыдая.

 

Возвращаться домой Шарвилю пришлось через Европу, уставшую от долгой войны и на чем свет стоит проклинавшую французов. На одном постоялом дворе в Австрии он едва не был растерзан разъяренной толпой крестьян, принявших его за французского жандарма. Во Францию Рене вернулся глубоко разочарованным и морально опустошенным и долгое время был не у дел. Спустя несколько лет, закончив университет, удачно женившись и преуспев на юридическом поприще, он решает заняться политикой. Теперь Рене Шарвиль — всеми уважаемый человек с великолепной биографией и боевыми наградами. Впоследствии он будет избран депутатом Национального собрания и получит орден Почетного Легиона. Безвременная смерть в 53 года — следствие перенесенных в молодости непомерных лишений — оборвет его яркую карьеру. Свои мемуары, которые он так и не дописал, золотой медальон с портретом русской девушки и статуэтку вальдшнепа Рене Шарвиль завещал своим наследникам, как самые дорогие реликвии.

 

* * *

 

 

 

Закончив свой рассказ, месье Дювеналь ненадолго задумался. Усталое медное солнце давно закатилось за горизонт, и его последние блики гасли на западе столицы. Синие сумерки, опускаясь на зубчатые силуэты московских зданий, придавали им очертания сказочных замков. Великий город уже светился вечерними огнями. Кремлевские куранты не первый раз за этот день отбивали свое вечное время, как бы соединяя прошлое с настоящим невидимой, но прочной нитью.

 

— А знаете что, — прервал молчание месье Дювеналь. — Приезжайте во Францию. Я познакомлю вас с моей семьей, будем вместе охотиться на зимующего вальдшнепа, навестим могилу нашего славного предка. Я вышлю вам приглашение. Только вот — когда?.. Эта проклятая кочевая жизнь...

 

Зимой я получил из Франции увесистый конверт с ксерокопиями мемуаров Рене Шарвиля. Вскрыв его, я обнаружил стопку страниц, исписанных размашистым неразборчивым почерком на французском языке. Оперенные стрелы многочисленных исправлений и дополнений вонзались в текст на каждой странице. Иногда автор сильно волновался, о чем говорили резкие зачеркивания целых строк, чернильные кляксы и брызги, срывавшиеся с пера. В конверте также была записка от Дювеналя, в которой он извинялся за задержку с приглашением и объяснял, почему скопированы именно эти страницы. «Мемуары довольно объемны и не всегда интересны. Я вам прислал страницы, на которых Рене описывает свое вступление в Россию в рядах Великой армии и пребывание в доме Бахметьевых после полученных ранений. Я надеюсь, что эти сведения дополнят и уточнят мой московский рассказ...»

 

Есть в мемуарах Шарвиля такие строки: «...Честолюбивый я пришел в Россию с оружием в руках, неся смерть и разорение. Русские, в конце концов, отплатили мне за это заботой и любовью. Это удивительный народ, совсем не похожий на нас, французов. Они мало считают деньги, очень гостеприимны и умеют дружить. Природа здесь суровая, но дышится необыкновенно легко. Еще год жизни в России, и я откажусь от французского подданства...»

 

Я изложил эту историю, изменив лишь имена действующих лиц и позволив себе осторожные догадки там, где цепь воспоминаний Рене Шарвиля рвется на отдельные звенья. Надеюсь, читатель простит мне, поклоннику охоты на вальдшнепа и скромному лесному скитальцу, эти маленькие вольности.

 

 

"Охотничьи просторы"

Ссылка на комментарий
Поделиться на другие сайты

Присоединяйтесь к обсуждению

Вы можете написать сейчас и зарегистрироваться позже. Если у вас есть аккаунт, авторизуйтесь, чтобы опубликовать от имени своего аккаунта.

Гость
Ответить в этой теме...

×   Вставлено с форматированием.   Вставить как обычный текст

  Разрешено использовать не более 75 эмодзи.

×   Ваша ссылка была автоматически встроена.   Отображать как обычную ссылку

×   Ваш предыдущий контент был восстановлен.   Очистить редактор

×   Вы не можете вставлять изображения напрямую. Загружайте или вставляйте изображения по ссылке.

Загрузка...
×
×
  • Создать...